Ольга Токарчук
Веди свой плуг над костями мертвых
(с использованием перевода на украинский Божены Антоняк)
Главы 1-2.Глава 3. Вечный Свет.3. Вечный Свет.
Все, что из земли придет,
В землю снова и падет.
Когда я вернулась домой, уже совсем рассвело, и я совсем потеряла бдительность, потому что мне снова казалось, что слышу топот Девочек на полу в сенях, вижу их вопросительные взгляды, сморщенные лбы, улыбки. И тело сразу приготовилось к ритуалу приветствия, к нежности.
Но дома царила пустота. Холодная белизна всплывала сквозь окна мягкими волнами и огромное открытое пространство Плоскогорья настойчиво лезло внутрь.
Я спрятала голову Косули в гараже, где было холодно, подбросила дров в печь. В чем была, добралась до кровати и уснула, как убитая.
- Пани Янина.
И через мгновение снова, громче:
- Пани Янина!
Меня разбудил голос в сенях. Низкий, мужской, робкий. Кто-то стоял и звал, повторяя мое ненавистное имя. Я рассердилась еще больше: мне снова не давали спать и называли по имени, которое я не принимаю и не люблю. Его дали случайно и бездумно. Так бывает, если человек не задумывается над значением слов, и тем более Имен, употребляя их наугад. Я не позволяю, чтобы ко мне обращались «пани Янина».
Я встала и отряхнула одежду, потому что вид она имела не самый лучший - я спала одетой уже вторую Ночь, - и вышла из комнаты. В сенях, в луже растаявшего снега, стояло двое сельских мужиков. Оба были высокие, крепкие и усатые. Вошли, потому что я не заперла двери и, пожалуй, справедливо чувствовали себя из-за этого неудобно.
- Мы бы вас хотели попросить, чтобы вы туда пришли, - хрипло сказал один из них.
Улыбнулись, словно извиняясь, и я разглядела, что у них одинаковые зубы. Я знала этих двоих, они работали на вырубке леса. Видела их в магазине в деревне.
- Я только что оттуда вернулась, - пробормотала я.
Они сказали, что Полиция еще не приехала и все ждут ксендза. Что Ночью замело дороги. Даже дорогой в Чехию и Вроцлав невозможно проехать, и трейлеры застряли в длинных пробках. Но новости быстро разносятся по окрестностям, и пешком пришло несколько знакомых Большой Ступни. Мне было приятно услышать, что у него были какие-то приятели. Казалось, погодные капризы улучшают этим людям настроение. Лучше уж соревноваться с метелью, чем со смертью.
Я пошла за ними, мы двигались вперед в пушистом, беленьком снегу. Он был свежий и от низкого зимнего солнца расцвел румянцем. Мужчины прокладывали мне дорогу. Оба были обуты в прочные резиновые сапоги с войлочными голенищами, это здесь единственная мужская мода. Широкие подошвы вытаптывали для меня узкий тоннель.
Перед домом стояли несколько других мужчин и курили сигареты. Неуверенно поклонились, избегая встретиться взглядами. Смерть кого-то из знакомых лишает человека уверенности в себе. У всех было одинаковое выражение лица - праздничного уважения и официальной торжественной грусти. Переговаривались, понизив голос. Те, кто докурил, заходили в дом.
Все без исключения имели усы. Стояли мрачно вокруг дивана с телом. Ежеминутно открывались двери, и заходили новоприбывшие, занося в комнату снег и металлический запах мороза. Это были преимущественно бывшие работники совхоза, которые сейчас получали пособие по безработице, и время от времени нанимались рубить лес. Некоторые из них ездили на заработки в Англию, но быстро возвращались, напуганные чужбиной. Или упорно хлопотали в своих маленьких хозяйствах, от которых не было никакой прибыли, и которые держались только благодаря евросоюзовским дотациям. Только мужчины. В комнате стало душно от их дыхания, ощущался легкий запах перегара, табака и влажной одежды. Поглядывали на покойника украдкой, быстро.Шмыгали носами, но неизвестно, от мороза или, может, действительно на глаза этим мощным мужикам набегали слезы и, не имея выхода, текли из носа. Не было Матоги или еще кого-нибудь знакомого.
Один из присутствующих вытащил из кармана несколько свечечек в металлических мисках и протянул их мне уверенным таким движением, а я машинально взяла, не слишком понимая, что с ними делать. Только чуть погодя, я оценила его идею. О да, вокруг надо расставить эти свечи и зажечь их, станет важно и торжественно. Может, их пламя освободит слезы, которые зальют эти пушистые усы. И это принесет всем облегчение. Поэтому я принялась за свечи и подумала, что многие из присутствующих неправильно поняли мои действия. Они считали меня распорядительницей церемонии, начальником похоронной общины, потому что когда загорелись свечи, все затихли и вперились в меня своими печальными взглядами.
- Так начинайте, - прошептал тот, которого я, казалось, откуда-то знала.
Я ничего не поняла.
- Начинайте петь.
- А что надо петь? - я не на шутку забеспокоилась. - Я не умею петь.
- Что угодно, - сказал он, - лучше всего «Вечная память».
- А почему я?
Тогда тот, что стоял ближе, решительно ответил:
- Потому что вы женщина.
Вот оно что. Так, значит, они для себя решили. Я не понимала, к чему здесь мой пол, но не хотела в такую минуту противиться традиции. «Вечная память». Я помнила ее с детства; взрослой я не ходила на похороны. Но слов не припоминала. Но оказалось, что достаточно было только начать, и весь хор грубых голосов немедленно присоединился к моему слабому, образуя неуверенную, фальшивую полифонию, которая крепла с каждым последующим повторением. И мне вдруг стало легче, голос стал уверенным, и я быстро запомнила слова о Вечном Свете, который, как мы верили, прольется и на Большую Ступню.
Пели мы так около часа, все время одно и то же, пока слова не перестали что-либо значить, словно были морскими камнями, которые непрестанно обтачивают волны, отчего те становятся круглыми и похожими друг на друга, как две песчинки. Без сомнения, это давало передышку, мертвое тело становилось все менее реальным, пока не превратилось в повод для встречи этих изнуренных людей на ветреном Плоскогорье. Мы пели о Свете, который существует на самом деле, только где-то далеко и пока незаметно, но как только мы все умрем, то его узрим. Сейчас смотрим на него сквозь стекло, в кривое зеркало, однако когда-нибудь окажемся с ним с глазу на глаз. А он нас окутает, из него мы и появились. И даже носим в себе его частицу, каждый, даже Большая Ступня. Поэтому, собственно говоря, смерть должна нас радовать. Так я думала, пока пела, но на самом деле никогда не верила ни в какое персонализированное наделение Светом. Никакой Господь не стал бы заниматься этим, ни один небесный бухгалтер. Трудно было бы столько выстрадать в одиночку, тем более, всеведущему, думаю, он треснул бы под тяжестью этой боли, разве что ранее обеспечил бы себе какие-то защитные механизмы, как Человек. Только машина могла бы нести всю мировую боль. Только механизм, простой, эффективный и справедливый.
Однако если все должно происходить механически, наши молитвы окажутся ненужными.
Когда я вышла на улицу, выяснилось, что усатые мужчины, позвали ксендза, именно его и встречают перед домом. Священник не мог добраться, увяз где-то в сугробах и только сейчас удалось привезти его трактором. Ксендз Шелест (так я назвала его мысленно) отряхнул сутану и ловко спрыгнул с трактора. Не глядя ни на кого, он быстрыми шагами направился внутрь. Прошел так близко от меня, что я почувствовала его запах - одеколона и дыма от печи.
А еще я увидела, как Матога прекрасно все организовал. В своем рабочем кожухе, будто церемониймейстер, наливал из большого китайского термоса кофе в пластиковые стаканчики и раздавал присутствующим. Так мы и стояли перед домом и пили горячий, сладкий кофе.
Вскоре прибыла полиция. То есть не приехала, а пришла, потому что машину пришлось оставить на асфальтированной дороге - у них не было зимних шин.
Это были двое полицейских в форме и один в штатском, в длинном черном пальто. Прежде чем они, отдуваясь, добрались до дома в своих покрытых снегом ботинках, мы все вышли на улицу. Продемонстрировав, по моему мнению, вежливость и уважение к представителям власти. Оба полицейских в форме вели себя очень официально, разговаривали сухо, и было заметно, что они едва сдерживают злость на весь этот снег, долгий путь и вообще обстоятельства этого дела. Отряхнули ботинки и молча скрылись в доме. Между тем незнакомец в черном пальто подошел ни с того ни с сего прямиком ко мне с Матогой.
- Ну, здравствуйте. Здравствуйте, пани, привет, папа.
Это «Привет, папа» касалось Матоги.
Я бы никогда не подумала, что у него может быть сын в полиции, который, вдобавок, ходит в таком смешном черном пальто. Матога представил нас друг другу довольно неуклюже, смущенный, но я даже не запомнила имени Черного Пальто, потому что они сразу отошли в сторону, и я слышала, как сын ругал отца:
- Ради Бога, папа, зачем вы трогали тело? Вы что, фильмов не смотрите? Все знают, что когда происходит такое, к трупу нельзя прикасаться, пока не приедет полиция.
Матога защищался слабо, будто его угнетал разговор с собственным сыном. Я думала, что все должно быть наоборот, и разговор с родным ребенком только добавляет сил.
- Он ужасно выглядел, сынок. Ты бы тоже так поступил. Он чем-то подавился и был весь съежившийся, грязный ... Это же наш сосед, мы не хотели покидать его на полу, как, как ... - он подыскивал слово.
- ... животное, - помогла я, подходя к ним ближе; не могла стерпеть, что Черное Пальто так укоряет отца. - Он подавился костью убитой Косули. Месть из могилы.
Черное Пальто посмотрел на меня и обратился к Матоге:
- Вас могут обвинить в том, что вы запутываете следствие. И вас, пани, тоже.
- Ты что, шутишь? Вот это да! Как будто у меня сын не прокурор...
Тот решил завершить этот неловкий разговор.
- Папа, хорошо. Скоро вам обоим придется давать показания. Возможно, покойнику сделают вскрытие.
Он похлопал Матогу по плечу, и в этом мягком жесте заметно было и превосходство, как будто сын говорил: хорошо, старик, теперь я беру дело в свои руки.
Потом он исчез в доме покойника, а я, не дожидаясь их решения, пошла домой, замерзшая, с охрипшим горлом. С меня хватит.
Из моих окон было видно, как от села подъезжает снегоочистительная машина, которую здесь все называли «беларуской». Благодаря ей вечером к дому удалось подъехать катафалку - длинному, приземистому, темному автомобилю с черными занавесками на окнах. Но только в одну сторону. Когда около четырех, едва начало темнеть, я вышла на террасу, то заметила вдали движущееся черное пятно на дороге - это усатые мужчины настойчиво толкали катафалк с телом товарища под гору, к вечному упокоению в Извечном Свете.
* * *
Обычно телевизор работает целый день, с самого завтрака. Это меня успокаивает. Когда за окном царит зимняя мгла, или рассвет уже через несколько часов незаметно переходит в Мрак, кажется, что там нет ничего. Можно смотреть в окно, а стекла отражают только кухню, маленький, захламленный центр Вселенной.
Для этого и нужен телевизор.
У меня большой выбор программ; антенну, похожую на эмалированную миску, привез как-то Дизь. Она ловит несколько каналов, но это многовато. Мне и десяти достаточно. И двух тоже. Собственно, я смотрю разве что прогноз погоды. Разыскала этот канал и счастлива, что могу получить все, в чем нуждаюсь, поэтому даже пульт куда-то засунула.
С утра меня сопровождает картина атмосферных фронтов, прекрасные абстрактные линии на картах, синие и красные, они неумолимо приближаются с запада, из-за Чехии и Германии. Несут воздух, которым только что дышала Прага, а может, даже Берлин. Он пришел из-за Атлантики, прошел всю Европу, можно сказать, что это морской воздух здесь, в горах. Я особенно люблю, когда показывают карты атмосферного давления, которые объясняют неожиданную слабость при вставании с постели или боль в коленях, или еще что-то - непонятную грусть, которая очевидно имеет природу атмосферного фронта, капризной змеевидной линии в земной атмосфере.
Меня будоражат спутниковые фотографии и кривизна Земли. Значит, это правда, что мы живем на поверхности шара, открытые перед всеми планетами, покинутые посреди огромной пустоты, в которой после Падения свет собрался в мелкие крошки и рассыпался? Это правда. Нам следует об этом ежедневно напоминать, потому что это забывается. Нам кажется, что мы свободны, а Бог нам простит. Лично я так не считаю. Любой поступок, превратившись в едва ощутимое колебание фотонов, направится в конце концов к Космосу, как будто фильм, который вечно будут смотреть планеты.
Когда я завариваю себе кофе, обычно передают прогноз погоды для лыжников. Демонстрируют неровный мир гор, спусков и долин, и прихотливый снежный покров - шершавая кожа Земли лишь кое-где покрыта белыми лоскутами. Весной на место лыжников приходят аллергики, и картина становится красочной. Мягкие линии обозначают опасную территорию. Там, где красное, природа атакует самых чувствительных. Всю зиму она ждала, усыпленная, чтобы сейчас напасть на хрупкую иммунную систему человека. Когда-нибудь нас вот так совсем сметет. Перед выходными показывают прогноз погоды для водителей, но их присутствие сводится к нескольким линиям немногочисленных у нас автострад. Такое деление людей на три группы - лыжников, аллергиков и водителей - для меня очень убедительно. Это хорошая и простая типология. Лыжники - это гедонисты. Мчатся по горным склонам. Водители предпочитают взять судьбу в собственные руки, хотя от этого часто страдает спина; понятно - жизнь нелегка. Зато аллергики - постоянно на большой войне. Я, несомненно, аллергик.
Мне бы еще хотелось иметь канал о звездах и планетах. «ТВ Космические влияния». Такие передачи, собственно, тоже состояли бы из карт, линий воздействий, полей действия разных планет. «Уважаемые зрители, над эклиптикой начинает всходить Марс, вечером он пересечет пояс влияния Плутона. Просьба оставить ваши автомобили в гаражах и на крытых стоянках, а также спрятать ножи, осторожно спускаться в погреб, а пока эта планета будет проходить через знак Рака, призываем избегать купания и изо всех сил бежать от семейных ссор», - так говорила бы худенькая, эфемерная телеведущая. Мы узнали бы, почему сейчас опоздали поезда, а почтальон увяз в снежном сугробе со своим «Фиатом-чинквеченто», и почему майонез не удался, а головная боль внезапно утихла сама, без таблетки, так же неожиданно, как и началась. Узнали бы о времени, когда можно начать красить волосы и на когда планировать брак.
Вечером я наблюдаю за Венерой, тщательно слежу за изменениями, происходящими с этой прекрасной Панной. Я люблю ее как Вечернюю Зарю, которая появляется словно ниоткуда, как по волшебству, и опускается вниз по Солнцу. Искра вечного света. Именно в Сумерках происходят интересные вещи, потому что тогда исчезают несущественные различия. Я могла бы жить в вечных Сумерках.Глава 4. 999 смертей.4. 999 смертей.
Не ждите, что поверят вам
Неверящие собственным глазам.
Если б Солнце сомневалось,
Оно бы с неба не сияло.
Голову Косули я похоронила на следующий день на моем кладбище возле дома. Положила в ямку в земле почти все, что взяла из дома Большой Ступни. Пакет, на котором остались пятна крови, повесила на ветке сливы, как памятник. В него сразу нападал снег, а ночной мороз превратил его в лед. Я долго трудилась, чтобы выкопать такую яму в мерзлой каменистой земле. Слезы застывали на моих щеках.
На могиле, как обычно, положила камень. На моем кладбище уже немало подобных надгробий. Здесь лежали: некий старый Кот, чей истлевший труп я нашла в погребе, когда купила этот дом, и Кошка, полудикая, что умерла после родов вместе со своими Малышами. Лис, которого убили лесорубы, убеждая, что он был бешеный, несколько Кротов и Косуля, которую прошлой зимой загрызли Собаки. Это лишь некоторые Животные. Тех, кого находила в лесу мертвыми, в ловушках Большой Ступни, я только переносила на другое место, чтобы ими по крайней мере кто-то поживился.
С моего маленького кладбища, расположенного на пологом склоне над прудом, было видно, наверное, все Плоскогорье. Я бы тоже хотела здесь лежать и отсюда заботиться обо всем, всегда.
Я старалась дважды в день обходить мои владения. Нужно все время следить за Люфтцугом, если уж я взяла это на себя. Ходила по очереди к каждому из домов, которыми занималась, и наконец еще и поднималась на горку, чтобы бросить взгляд на все наше Плоскогорье.
С этой перспективы было заметным то, чего не увидишь вблизи: следы на снегу фиксируют здесь каждое движение, ничто не могло от этого скрыться, снег старательно, будто летописец, записывал шаги Животных и людей, увековечивал немногочисленные отпечатки автомобильных шин. Я внимательно осматриваю наши крыши — не нависает ли где-то случайно снег, который может затем оборвать желоб, или, не дай Бог, задержаться у дымохода, застрять где-то и медленно таять, а вода будет затекать под черепицу внутрь. Присматривалась к окнам, целы ли стекла, ничего ли я не пропустила во время предыдущего посещения, не оставила ли гореть свет; осматриваю дворы, двери, ворота, сараи, поленницы.
Я была хранителем имущества моих соседей, пока сами они занимались зимней работой и развлекались в городе - я проводила здесь вместо них зиму, защищала их дома от холода и влаги и следила за их бренным имуществом. Таким образом я заменяла их в здешней Тьме.
К сожалению, опять дала о себе знать моя Болезнь. Так бывало, что она усиливалась после стресса или других необычных событий. Иногда достаточно было одной бессонной ночи, чтобы меня все начинало беспокоить.
Дрожали руки и ноги, казалось, по моему телу пробегает ток, словно его окутывала невидимая электрическая сеть и кто несильно наказывал меня, вслепую. Тогда плечи или ноги схватывала неожиданная, неприятная судорога. Сейчас я чувствовала, как у меня полностью онемела ступня, затекла и покалывала. Уходя, я тянула ее за собой, хромала. И еще одно: уже несколько месяцев у меня постоянно были мокрые глаза; слезы начинали течь внезапно и без причины.
Я решила, что сейчас, несмотря на боль, поднимусь на склон и посмотрю на все сверху. Наверное, мир будет на своем месте. Может, меня это успокоит и поможет моему горлу расслабиться и тогда мне улучшится. Я нисколько не жалела Большую Ступню. И когда проходила издалека его дом, то вспомнила мертвое тело кобольда в бежевом костюме, и тогда подумала о телах всех знакомых, живых, счастливых у себя дома. И я сама, моя ступня и худое, жилистое тело Матоги - все это показалось мне невероятно печальным, невыносимо. Я посмотрела на черно-белый пейзаж Плоскогорья и поняла, что печаль - важное слово в понятии мира. Оно - основа всего, пятая стихия, квинтэссенция сущего.
Пейзаж, открывшийся передо мной, состоял из оттенков черного и белого, сплетенных между собой линиями деревьев на границах между полями. Там, где травы остались нескошенными, снег не сумел укрыть поля одинаковой белой плоскостью. Стебли пробивались сквозь его покров, и издалека это выглядело так, будто большая рука только начала набрасывать некий абстрактный узор, упражняться в коротких мазках, деликатных, едва заметных. Я смотрела на четкие геометрические фигуры полей, полосы и прямоугольники, каждый из которых отличался по своей структуре, с собственным оттенком, все по-разному отражают торопливые зимние Сумерки. И наши дома, все семь, разбросаны, как часть окружающей среды, словно выросли здесь вместе с границами, и поток, и мостик через него, все это казалось старательно спроектированным и возведенным, возможно, той же рукой, которая упражнялась в эскизах.
Я бы тоже могла набросать карту по памяти. Наше Плоскогорье выглядело бы на ней, как толстый полумесяц, окруженный с одной стороны Серебряными горами, небольшой, невысокой горной грядой, общей для нас с чехами, а с другой, польской стороны - Белым Взгорьем. На нем только одно поселение - наше. Село и городок лежат внизу, на северо-востоке, как и все остальные. Разница уровней между Плоскогорьем и остальной Клодзкой котловиной незначительная, но довольно ощутимая, чтобы чувствовать себя здесь несколько выше и смотреть на все свысока. Дорога с трудом поднимается снизу, с северной стороны достаточно полого, но съезд с Плоскогорья по восточному краю все же заканчивается довольно быстро, и зимой это бывает опасно. Во время суровых зим Управление дорог, или как там называется это учреждение, запрещает движение по этой трассе. Тогда мы ездим ею незаконно, на собственный страх и риск. Если, конечно у вас хорошая машина. Собственно говоря, я имею в виду себя. У Матоги только мопед, а Большая Ступня передвигался только топтобусом. Эту стремительную часть мы называем Перевалом. Вблизи еще каменистый обрыв, но тот, кто считает его естественным, ошибается. Это осталось от прежней каменоломни, которая вгрызалась когда в Плоскогорье, и наверное совсем поглотила бы его пастями бульдозеров. Кажется, ее планируют вновь открыть, и тогда мы исчезнем с поверхности Земли, так как Машины съедят нас.
Через Перевал в село ведет проселочная дорога, по которой можно проехать только летом. На западе она переходит в другую, более широкую, но еще не главную. Рядом лежит село, которое я называю Трансильвания, из-за общего настроя, который там царит. Там есть костел, магазин, недействующие лыжные подъемники и клуб. Горизонт высокий, поэтому там постоянно царят Сумерки. Так мне кажется. На краю села есть еще боковая дорога, ведет к Лисьей ферме, но я туда не езжу, в тех краях почти не бываю.
За Трансильванией, перед самым выездом на международную трассу, есть крутой поворот, на котором часто происходят несчастные случаи. Дизь назвал его Поворотом Воловьего Сердца, потому что однажды видел, как с грузовика, ехавшего с бойни, принадлежащей одному местному толстосуму, выпал ящик с ливером, и коровьи сердца рассыпались по дороге; по крайней мере так он утверждает. Мне это кажется ужасным, и я действительно не знаю, не привиделось ли ему все это. Дизь иногда слишком уязвим в отношении определенных вещей. Асфальт объединяет между собой города в котловине. В погожий день с нашего Плоскогорья можно увидеть и дорогу, и нанизанные на нее Кудову, Левин, а далеко-далеко на севере - Новую Руду, Клодзк и Зомбковице, которые до войны назывались Франкенштайн.
Это уже очень далеко. Я обычно своим Самураем ездила в город через Перевал. По нему можно было свернуть налево и подъехать к границе, которая прихотливо извивалась, и ее легко можно было перейти незаметно во время любой длительной прогулки. Со мной такое часто случалось из-за невнимательности, когда во время своего обхода я добиралась сюда. Однако иногда мне нравилось переходить его туда и обратно умышленно, целенаправленно. Несколько, много раз. Я играла так с полчаса - в переход через границу. Мне это приносило удовольствие, я помнила времена, когда такое было невозможно. Я люблю преодолевать различные границы.
Обычно сначала я проверяла дом профессора и его жены, мой любимый. Он был небольшой и простой. Молчаливый, одинокий домик с белыми стенами. Сами хозяева бывали здесь редко, чаще их дети приезжали сюда с друзьями, и тогда ветер доносил оттуда шум. Дом с открытыми ставнями, освещенный и полный громкой музыки, казался мне чуть ошеломленным и оглушенным. Можно сказать, что с этими раскрытыми оконными проемами он был похож на увальня. Приходил в себя, когда молодежь выезжала. Его уязвимым местом была двускатная островерхая крыша. Снег сдвигался оттуда и лежал до мая у северной стены, сквозь которую влага проникала внутрь. Тогда приходилось тот снег убирать, а это обычно тяжелая и неблагодарная работа. Весной моей задачей была забота о садике - посадить цветы и ухаживать за теми, что уже росли на каменистой лоскутке земли перед домом. Я делала это с радостью. Случалось, что надо было выполнить мелкий ремонт, тогда я звонила Профессору или его жене во Вроцлав, а они пересылали мне деньги на счет. Тогда надо было найти мастеров и проследить за их работой.
Этой зимой я заметила, что в погребе профессорского дома поселились летучие мыши, да еще и немалой семьей. Мне пришлось туда спуститься, потому что почудилось, будто внизу течет вода. Вот была бы неприятность, если бы лопнула труба. И я увидела их - спящих, сбившихся в кучу под каменным сводом; они висели неподвижно, однако мне казалось, что они наблюдают за мной во сне, что свет лампочки отражается в их открытых глазах. Я шепотом попрощалась с ними до весны и, не обнаружив аварии, на цыпочках вернулась наверх.
А в доме Писательницы устроили себе гнездо Куницы. Я не дала им никаких имен, потому что мне не удалось их ни сосчитать, ни различить. То, что этих зверьков нелегко увидеть, является их особой способностью, они будто духи. Появляются и исчезают так быстро, что невозможно поверить, что действительно их видел. Куницы хорошие Животные. Я могла бы взять их на свой герб, если бы он мне понадобился. Они кажутся легкими и беззащитными, но на самом деле это заблуждение. В жизни это опасные и коварные Существа. Ведут свои частные войны с Котами, мышами и птицами. Воюют между собой. В доме Писательницы куницы залезли между черепицей и изоляцией чердака, подозреваю, что они сеют там опустошение, уничтожают минеральную вату и прогрызают дыры в деревянных плитах.
Писательница, конечно, приезжала в мае, на машине, доверху набитой книгами и экзотическими продуктами. Я помогала ей распаковывать вещи, потому что у нее больной позвоночник. Она носила ортопедический воротник, кажется, когда-то попала в аварию. А может, ее больной позвоночник - от постоянного писания. Писательница напоминала кого-то, кто пережил гибель Помпеи - вся словно присыпана пеплом; ее лицо было пепельным, и цвет губ, и серые глаза, и длинные волосы, схваченные резинкой и собранные на макушке в небольшую дульку. Если бы я знала ее немного хуже, то наверняка прочитала бы ее книги.
Но так как я знала ее слишком хорошо, то боялась за них браться. Может, я нашла бы там себя, описанную так, что невозможно узнать. Или свои любимые места, которые для нее означают нечто совсем другое, чем для меня. В определенном смысле такие люди, как она, владеющие пером, бывают опасными. Сразу начинаешь подозревать неискренность - что такой человек не является собой, она - око, которое неустанно наблюдает, а то, что видит, превращает в предложения; таким образом лишает действительность всего важного, того, что невозможно выразить.
Она оставалась здесь до конца сентября. Обычно не выходила из дома; только иногда, когда жара, несмотря на наши ветра, становилась невыносимой и липкой, писательница раскладывала свое пепельное тело на шезлонге и неподвижно лежала на солнце, старея все сильнее. Если бы я могла увидеть ее ступни, может, оказалось бы, что она тоже не была человеческим существом, а какой-то другой формой существования. Русалкой логоса, Сильфидой. Иногда к ней приезжала ее подруга, темноволосая, сильная женщина с ярко накрашенными губами. На лице у нее была коричневая родинка, что по моему мнению, указывает на то, что Венера в момент ее рождения находилась в первом доме. Тогда они вместе готовили, будто вспоминая атавистические родственные ритуалы. Несколько раз прошлым летом я ела с ними: пряный суп с кокосовым молоком, драники с лисичками. Они вкусно готовили. Подруга нежно относилась к пепельной и заботилась о ней, будто та была ребенком. Эта женщина вела себя очень уверенно.
Самый маленький домик, под влажным лесом, недавно купила шумная семья из Вроцлава. У них было двое толстых, избалованных детей-подростков и продуктовый магазин в кишечнике. Здание планировали перестроить и превратить в польское шляхетское имение с колоннами, а сзади должен был быть бассейн. Так мне когда-то рассказывал их отец. Однако сначала вокруг возвели бетонный забор. Они мне щедро платили и просили ежедневно заглядывать внутрь, чтобы никто случайно туда не ворвался. Сам дом был старый и разрушенный и, казалось, хотел, чтобы его оставили в покое, чтобы он мог дряхлеть и в дальнейшем. Но в этом году его ждала революция, уже привезли кучи песка и выгрузили перед воротами. Ветер все время сдувал пленку, которой его накрыли, и мне стоило немалых усилий, чтобы снова ее натянуть. На их территории был маленький источник, где новые жители планировали создать рыбный пруд, установить гриль. Они назывались Колодяжными. Я долго раздумывала, не дать им какое-то другое, свое прозвище, однако затем согласилась с тем, что это один из двух известных мне случаев, когда фамилия подходит к Человеку. Это действительно были люди из колодца - такие, упавшие в него давно и сейчас на его дне они устраивали свою жизнь, думая, что колодец - это целый их мир.
Последний дом, у самой дороги, постоянно снимали. Чаще всего там селились молодые супруги с детьми, которые хотели отдохнуть на природе во время выходных. Иногда любовники. Случались и подозрительные субчики, которые напивались вечером и всю ночь пьяно орали, потом спали до полудня. Все они скользили по нашему Люфтцугу, словно тени. Люди на уикенд. Однодневки. Маленький, отремонтированный безликий домик принадлежал самому богатому мужчине в округе, который в каждой долине и на каждом плоскогорье владел какой-то недвижимостью. Фамилия этого типа была Нутряк, и это и был тот второй случай, когда она подходит владельцу. Кажется, он приобрел этот дом ради участка, на котором дом стоял. Кажется, он покупал землю, чтобы когда превратить ее в каменоломню. Кажется, целое Плоскогорье может стать каменоломней. Кажется, мы здесь живем на золотой жиле, что называется гранитом.
Мне приходилось действительно стараться, чтобы с этим всем справляться. И еще мостик, все ли с ним в порядке, и вода не подмыла ли опор, достроенных после последнего наводнения. И не наделала ли вода дыр. Заканчивая обход, я еще осматривалась кругом, и, собственно говоря, должна была чувствовать себя счастливым, что все это есть. Ведь этого могло бы просто не быть. Могла быть только трава - длинные пряди степной травы, которые хлещет ветер, и еще цветущие корзинки девясила. Так оно могло бы выглядеть. Или вообще ничего - пустое место в космическом пространстве. А может, так и было бы для всех лучше.
Путешествуя во время своих осмотров полями и пустошами, я любила представлять, как все будет выглядеть через миллионы лет. Сохранятся те же растения? А цвет неба, останется таким же? Или сдвинутся тектонические плиты и здесь вынырнет комплекс высоких гор? А может, здесь образуется море, и в ленивом перекатывании волн исчезнет причина для употребления слова «место»? Несомненно одно - этих домов здесь не будет, мои усилия слишком скудны, малы, как булавочная головка, собственно, как и моя жизнь. Вот о чем следует помнить.
Дальше, когда я выходила за нашу территорию, пейзаж менялся. Кое-где в нем торчали восклицательные знаки, воткнутые острые иглы. Когда взгляд на них натыкался, у меня дрожали веки; глаза ранились об эти деревянные конструкции, установленные на полях, на межах, на опушке леса. На плоскогорье их было восемь, я это точно знала, потому что воевала с ними, как Дон Кихот с ветряными мельницами. Их сбивали из деревянных бревен, крест-накрест, они сплошь состояли из крестов. Четыре ноги имели эти уродливые здания, а на них торчали будки с бойницами. Амвоны. Меня это название всегда удивляла и раздражала. Но чему учили с таких амвонов? Какое евангелие несли? Разве это не вершина гордыни, а не дьявольский замысел, чтобы место, с которого убивают, назвать амвоном?
Вижу их очертания. Прищуриваю глаза, и таким образом силуэты расплываются и исчезают. Делаю это только потому, что не могу стерпеть их присутствия. Однако это правда, что тот, кто чувствует Гнев, но не действует, распространяет заразу. Так говорит наш Блейк.
Стоя так и глядя на амвоны, я могла в любой момент обернуться, чтобы поймать взглядом потрепанную, острую линию горизонта, легкую, будто волос. Заглянуть за нее.
Там лежит Чехия. Туда убегает Солнце, когда насмотрится уже на наши ужасы. Туда заходит на Ночь моя Панна. О да, Венера уходит спать в Чехию.
Вечера я проводила так: садилась на кухне у большого стола и занималась тем, что люблю больше всего. Вот мой большой кухонный стол, на нем полученный от Дизя компьютер, в котором я использовала одну-единственную программу. Вот «Эфемериды», бумага для заметок, несколько книг. Сухие мюсли, которыми я лакомлюсь во время работы, и чайник с черным чаем; другого я не пью.
Собственно говоря, я могла бы все вычислять вручную и, может, даже немного жалею, что этого не делала. Но кто сейчас еще пользуется логарифмической линейкой?
Однако, если бы пришлось когда-то составить чей-то Гороскоп в пустыне, без компьютера, без электричества и без каких-либо Приборов, я бы справилась. Мне нужны были только мои «Эфемериды», и потому, если бы кто-то вдруг спросил (но, к сожалению, никто не спросит), какую книгу я взяла бы с собой на необитаемый остров, я бы ответила, что эту. «Эфемериды планет. 1920-2020 ».
Меня интересовало, можно ли найти в гороскопе людей дату их смерти. Смерть в гороскопе. Как она выглядит. Как получается. Какие планеты играют роли Мойр? Здесь, внизу, в мире Уризена, [2] действует закон. От звездного неба к морали и совести. Это строгий закон, безжалостный, он не признает исключений. Если существует порядок рождения, то почему бы не быть порядку Смерти?
В течение всех этих лет я собрала тысячу сорок две даты рождения и девятьсот девяносто девять дат смерти и продолжаю вести свои скромные исследования. Проект без евросоюзовских дотаций. Кухонный.
Я всегда считала, что астрологию следует изучать на практике. Это полезные знания, в значительной мере эмпирические и так же научные, как, скажем, психология. Надо внимательно наблюдать за несколькими лицами из своего окружения и сравнивать моменты их жизни с расположением планет. Также следует проверять и анализировать те же События, в которых участвуют разные люди. Очень быстро можно заметить, что подобные астрологические примеры описывают подобные события. Тогда и происходит инициация - о да, порядок существует, он рядом. Его определяют звезды и планеты, а небо - это шаблон, по которому возникает нечто вроде нашей жизни. Углубившись в изучение, здесь, на Земле, можно будет по самым незначительным деталям угадывать расположение планет на небе. Послеобеденная буря, письмо, которое почтальон сунул в дверную щель, перегорела лампочка в ванной. Ничто не скроется от этого порядка. На меня это влияет, как алкоголь или какой-то из этих новых наркотиков, которые, как мне кажется, наполняют человека чистым восторгом.
Надо внимательно смотреть и слушать, сопоставлять факты. Видеть сходство там, где другие видят полное отличие, помнить, что определенные события происходят на разных уровнях или, иначе говоря, многие события являются аспектами одного и того же. И что мир - это большая сеть, целостность, и нет ни одной вещи, которая существовала отдельно. Что каждый, малейшая даже частичка мира совмещена с другими сложным Космосом взаимосвязей, которые невозможно понять обычным умом. Вот как это работает. Как японский автомобиль.
Дизь, который умеет рассуждать о причудливой символике Блейка, не разделяет моей страсти к астрологии. Это потому, что он родился слишком поздно. У его поколения Плутон в Весах, а это немного ослабляет их отзывчивость. Они пытаются уравновесить ад. Вряд ли им это удастся. Может, они и умеют писать проекты и представления, однако большинство из них отзывчивость потеряли.
Я росла в прекрасное время, которое, к сожалению, прошло. В нем была невероятная готовность к изменениям и умение строить революционные планы. Сейчас никому не достает мужества придумать что-то новое. Без конца говорят только о том, что есть, и развивают старые идеи. Действительность состарилась, стала чудаковатой, так как ею управляют те же законы, как и любым живым организмом, и она стареет. Ее мельчайшие составляющие - сущности, подлежат апоптозу, как и клетки тела. Апоптоз - это естественная смерть, вызванная усталостью и истощением материи. По-гречески это слово означает «опадание листьев». Мир стал безлистным.
Но спустя время должно наступить что-то новое; так всегда было - разве это не смешной парадокс? Уран находится в Рыбах, но когда он перейдет в знак Овна, начнется новый цикл, и действительность родится вновь. Весной, через два года. Изучение гороскопов оказывало мне удовольствие, даже когда я открывала эти законы смерти. Движение планет всегда способно гипнотизировать, оно прекрасно, его невозможно ни остановить, ни ускорить. Приятно подумать себе, что этот порядок выходит далеко за время и место Янины Душейко. Приятно быть в чем-то совершенно уверенным.
Так, в случае естественной смерти следует проанализировать положение хилега, то есть небесного тела, которое впитывает для нас жизненную энергию из Космоса. Для рожденных днем им является Солнце, ночью - Луна, а в некоторых случаях хилегом становится управитель Асцендента. Смерть наступает обычно тогда, когда хилег достигает какого-то особенно негармоничного аспекта с управителем восьмого дома или расположенной в нем планетой.
Я размышляла об угрозе внезапной смерти, поэтому пришлось проверить хилег, его дом и планеты в этом доме. При этом я обратила внимание на то, какая из вредных планет - Марс, Сатурн или Уран - сильнее хилега и образует с ним плохой аспект.
В тот день я села за работу и вытащила из кармана помятый листок, на котором записала данные Большой Ступни, чтобы проверить, наведалась ли его смерть к нему в урочный час. Когда я вводила дату его рождения, то посмотрела на листок с данными. И увидела, что записала их на календаре охоты, на странице «Март». В таблице были помещены фигурки животных, на которых можно охотиться в марте.
Гороскоп появился передо мной на экране и моментально приковал мое внимание. Сначала я посмотрела на Сатурн. Именно он в постоянном знаке часто предвещает, что человек умрет, подавившись, задохнувшись или повесившись.
Я морочилась с Гороскопом Большой Ступни два вечера, пока не позвонил Дизь и пришлось отговагивать парня от мысли приехать. Его старенький мужественный «Фиатик» погряз бы в размокшем снегу. Пусть этот золотой парень переводит Блейка в своем рабочем общежитии. Пусть в темных закоулках своего разума проявляет английские негативы, которые превратятся в польские фразы. Было бы лучше, если бы он приехал в пятницу, тогда я рассказала бы ему все, и в качестве доказательства продемонстрировала бы точный порядок звезд.
Мне следует быть осторожной. Сейчас я решусь это сказать: к сожалению, Астролог из меня неважный. В моем характере есть некий изъян, который затмевает картину расположения планет. Я смотрю на них сквозь страх и, несмотря на кажущуюся беззаботность, которую мне наивно и простодушно приписывают люди, вижу все, словно в темном зеркале, сквозь закопченные стекло. Я смотрю на мир так же, как другие на затмение Солнца. Да, я вижу затмение Земли. Вижу, как мы продвигаемся ощупью в вечном мраке словно насекомые, пойманные и запихнутые в коробку жестоким ребенком. Нас легко искалечить и обидеть, поломать на куски наше искусно построенное причудливое существование. Во всем я доискиваюсь чего-то ненормального, страшного и угрожающего. Вижу одни только Катастрофы. Но если началом является Падение, неужели можно упасть еще ниже?
В любом случае, я знаю дату собственной смерти, и поэтому чувствую себя свободной.(в один пост уже не лезет, буду добавлять посты по мере перевода, чтобы не засорять комментарии)(сына Матоги пока оставлю Черным Пальто, подумаю еще, какой синоним можно прикрутить вместо этого)
-
-
05.02.2019 в 23:02А знаете, в тексте смотрится и воспринимается не настолько странно, как в отрыве от всякого контекста. Сначала деталь, потом - привязавшаяся кличка. Мне кажется, я видела что-то подобное в других книгах, причем там прозвища были тоже сложные - из нескольких слов. Я просто к тому, что если решите оставить этот вариант, будет нестрашно и вполне в духе повествования.
И еще я постоянно залипаю на городов/сел. В этом вот предложении - половина очарования книг Токарчук:
+++
И еще я почему постоянно сравниваю эту книгу с "Домом дневным, домом ночным" (хотя, возможно, это я уже говорила). Теперь - из-за описания города, очень выпуклый он в четвертой главе. Также в "Доме" был персонаж, помешанный, как и ГГ, на "эфемеридах". Не могу развидеть прямую отсылку, ну хоть ты тресни)
Спасибо, отличное чтиво на ночь
-
-
06.02.2019 в 01:28Спасибо
Мне все эти прозвища уже выносят мозг в плане перевода почти так же, как те уоттсовские игры слов
Также в "Доме" был персонаж, помешанный, как и ГГ, на "эфемеридах". Не могу развидеть прямую отсылку, ну хоть ты тресни)
Может быть, это прямая отсылка и есть. Почему бы и нет?
Самоотсылки - это стильно, модно, постмодернистски