Я уже в таком возрасте и в придачу в таком состоянии, что перед сном должна всегда тщательно мыть ноги, на случай, если Ночью меня заберет «скорая».

Если бы в тот вечер я проверила в «Эфемеридах», что происходит на небе, то вообще бы не ложилась спать. Между тем, я заснула очень крепко; выпила на ночь чая с хмелем, а кроме того проглотила две таблетки валерьянки. Поэтому, когда посреди Ночи меня разбудил стук в дверь - неожиданный, непрерывный и поэтому зловещий - я никак не могла прийти в себя. Вскочив, я стояла у кровати, покачиваясь, потому что сонное, дрожащее тело никак не могло перепрыгнуть от невинности сна к реальности. Мне стало нехорошо, я оступилась, будто теряя сознание. Иногда, к сожалению, такое со мной случается, это связано с моей болезнью. Пришлось сесть и несколько раз повторить себе: я дома, на улице Ночь, кто-то стучится в дверь, и только тогда мне удалось овладеть собой. Нащупывая в темноте тапочки, я услышала, что тот, кто стучал, обходит дом вокруг и что-то бормочет. Внизу, в нише для электросчетчика, я держу паралитический газ, который дал мне Дионизий для защиты от браконьеров, и именно о нем я сейчас и подумала. Я нащупала в темноте знакомый холодный баллончик с аэрозолем и, вооружившись им, зажгла свет на крыльце. Выглянула в боковое окошко. Снег заскрипел, и в поле моего зрения появился сосед, которого я называю Матогой. Он придерживал руками полы старого кожуха, в котором я часто видела его за работой возле дома. Из-под кожуха виднелись ноги в полосатых пижамных штанах и тяжелых горных ботинках.

- Открой, - сказал он.

С нескрываемым удивлением посмотрел на мой летний льняной костюм (я сплю в том, что летом собирались выбросить Профессор с женой, потому что это напоминает мне мои молодые годы и тогдашнюю моду - таким образом совмещаю Полезное с Сентиментальным) и бесцеремонно зашел внутрь.

- Пожалуйста, оденься. Большая Ступня мертв.

Пораженная, я на мгновение замерла, молча надела высокие сапоги и набросила первую попавшуюся куртку, которую стащила с вешалки. Снег на улице в пятне света от лампы на крыльце превращался в медленный, сонный душ. Матога молча стоял напротив меня, высокий, худой, костлявый, похожий на фигуру, набросанную несколькими взмахами карандаша. С каждым движением с него осыпался снег, будто с притрушенного сахарной пудрой печенья.

- Как это «мертв»? - наконец выдавила я из себя, открывая дверь, но Матога не ответил.

Он вообще неразговорчив. Наверное, у него Меркурий в знаке, определяющем молчаливость, думаю, что в Козероге или в конъюнкции, квадрате или, может, в оппозиции к Сатурну. Это также может быть Меркурий в ретроградации - тогда он дает скрытность.

Мы вышли из дома, и нас сразу окутал хорошо знакомый холодный и влажный воздух, который каждую зиму напоминает о том, что мир не был создан для человека, и по крайней мере в течение полугода он демонстрирует нам свою неприязнь. Мороз жадно накинулся на наши щеки, изо рта поплыли белые облака пара. Свет на крыльце погас автоматически, и мы направлялись по скрипящему снегу в полной темноте, если не считать маленькой лампочки на голове Матоги, которая дырявила темноту только в одном месте, как раз перед ним. Я семенила во Мраке за соседской спиной.

- У тебя нет фонарика? - спросил он.

Уверена, что был, но где именно, выяснилось бы только утром, при дневном свете. С фонариками всегда так бывает, что их видно только днем.

Дом Большой Ступни стоял несколько в стороне, выше других домов. Был одним из трех, где люди жили круглый год. Только он, Матога и я жили здесь, не боясь зимы; остальные жители плотно закрывали свои дома уже в октябре; выпускали воду из труб и возвращались в города.

Теперь мы взяли вбок с более-менее расчищенной дороги, которая проходит через наше поселение и делится на тропинки, ведущие к каждому из домов. К Большой Ступне вела тропа, вытоптанная в глубоком снегу, такая узкая, что приходилось ставить ноги одну за другой и постоянно сохранять равновесие.

- Это будет неприятное зрелище, - предупредил Матога, обернувшись ко мне и на мгновение совсем ослепив светом лампочки.

Я не ожидала ничего другого. Минутку он помолчал, а потом сказал, как бы оправдываясь:

- Меня побеспокоил свет у него на кухне и лай суки, такой, отчаянный. Ты ничего не слышала?

Нет, не слышала. Я спала, как мертвая, после хмеля и валерианы.

- А где она сейчас, эта Сука?

- Я ее оттуда забрал, взял к себе, накормил и она, кажется, успокоилась.

Новая минута молчания.

- Он всегда ложился спать рано и выключал свет, экономил, а в этот раз горел и горел свет. Светлая полоса на снегу. Видно из окна моей комнаты. Я туда пошел, думал, может, он напился или что-то делает с этим псом, что он так воет.

Прошли разрушенный сарай, и через мгновение фонарик Матоги выхватил из темноты две пары зеленоватых глаз, которые светились и мерцали.

- Смотри-ка, Косули, - прошептала я возбужденно и схватила его за рукав кожуха. - Подошли так близко к дому. Не боятся?

Косули увязали животами в снегу. Смотрели на нас спокойно, как будто мы застали их во время ритуала, смысл которого невозможно понять людям. Было темно, и я не могла разглядеть, это те же Панночки, которые приходили сюда осенью из Чехии, или какие-то новые? Тех было по меньшей мере четыре.

- Идите домой, - сказала я им и замахала руками. Они встрепенулись, но не сдвинулись с места. Спокойно проводили нас взглядом до самой двери. Я вздрогнула.

Между тем Матога, топая перед дверью заброшенного домика, отряхивал снег с ботинок. Маленькие окошки были законопачены фольгой и бумагой, деревянные двери покрывал черный тол.


Стены в сенях были обложены дровами, неровными поленьями. Это было неприятное помещение, что и говорить. Грязное и заброшено. Всюду слышался запах влаги, древесины и земли, мокрой, жадной. Многолетняя вонючая копоть осела на стенах жирным слоем.

Двери в кухню была приоткрыта, и я сразу увидела тело Большой Ступни, вытянувшееся на полу. Мой взгляд едва скользнул по нему, и тут же отскочил. Через некоторое время я снова решилась туда посмотреть. Это было ужасное зрелище.

Мертвец лежал, съежившись, в причудливой позе, с руками у шеи, словно пытался разорвать воротник, сжимающий горло. Медленно я подходила ближе, как загипнотизированная. Рассмотрела открытые глаза, взгляд, направленный куда-то под стол. Грязная майка разорвана у горла. Казалось, будто тело боролось с собой же и, побежденное, умерло. Я оцепенела от ужаса, кровь застыла в жилах и, казалось, ушла куда-то вглубь меня. Еще вчера я видела этого человека живым.

- Боже мой, - прошептала я. - Что случилось?

Матога пожал плечами.

- Не могу дозвониться до полиции, снова чешское покрытие.

Я вытащила из кармана свой мобильник, набрала известный по телевидению номер девятьсот девяносто семь - через мгновение в моем телефоне заговорил чешский автоответчик. Так здесь бывает. Покрытие блуждает, не обращая внимания на границы государств. Иногда граница между операторами надолго останавливается на моей кухне, бывало, что стоит несколько дней у дома Матоги или на террасе, но ее причудливый характер предсказать трудно.

- Надо подняться выше, за домом, на горку, - не подумав, посоветовала я.

- Пока они приедут, тело совершенно окоченеет, - сказал Матога тоном, который я особенно у него не любила; этакий всезнайка. Он снял кожух и повесил на спинку стула. - Не годится его так оставлять. Выглядит он ужасно, а был, как ни крути, нашим соседом.

Я смотрела на несчастное, скорченное тело Большой Ступни, и трудно было поверить, что только вчера я боялась этого Человека. Он мне не нравился. Может, это мягко сказано - не нравился. Если честно, то он казался мне отвратительным, уродливым. Собственно говоря, я не считала его человеческим существом. Сейчас он лежал на покрытой пятнами полу, в грязном белье, мелкий и худой, бессильный и безвредный. Просто кусок материи, который вследствие непостижимых изменений стал обособленным от всего непрочного существования. Мне стало грустно, страшно, потому что даже такой дрянной человек, как он, не заслужил смерть. А кто заслуживает? Меня ждет то же самое, и Матогу, и этих Косуль на улице; все мы станем прежде всего мертвой материей.

Я посмотрела на Матогу, ища у него какого-то утешения, но он уже стал убирать разбросанную постель, гнездо на сломанном диване, поэтому мысленно я утешала себя сама. Тогда мне пришло в голову, что смерть Большой Ступни, в определенном смысле, была чем-то хорошим. Освободила его от беспорядка, который сопровождал его в жизни. И освободила других живых существ от него. О да, вдруг я осознала, какой хорошей может быть смерть, справедливой, будто дезинфицирующее средство, как будто пылесос. Признаюсь, я так и подумала, и если честно, продолжаю так думать дальше.

Он был моим соседом, наши дома отделяло не более, чем полкилометра, но я редко имела дело с Большой Ступней. К счастью. Видела его скорее издалека - невысокую, жилистую фигуру, которая передвигалась на фоне пейзажа, едва покачиваясь. По ходу он бормотал что-то себе под нос, и порой ветер Плоскогорья доносил до меня обрывки этого монолога, примитивного и немногословного. Его словарь состоял преимущественно из мата, к которому он добавлял разве что чьи-то имена.

Здесь он знал каждый клочок земли, потому что, кажется, здесь родился и никогда не выезжал дальше, чем до Клодзка. Знал о лесе все - на чем можно заработать, кому что продать. Грибы, ягоды, ворованные дрова, сушняк на розжиг, ловушки, ежегодные гонки на джипах, охота. Лес кормил этого мелкого гнома. Он должен был уважать лес, но не уважал. Как-то в августе, во время засухи, поджег целый черничник. Я позвонила пожарным, но спасти удалось немного. Так никогда и не узнала, зачем он это сделал. Летом мыкался по окрестностям с пилой и срезал деревья, полные соков. Когда я вежливо обратила на это его внимание, с трудом сдерживая гнев, он ответил просто: «Пошла ты ..., старая дура». Разве что грубее. Ему всегда удавалось что-то украсть, стянуть, свистнуть, этим он подрабатывал; когда дачники оставляли во дворе фонарик или секатор, Большая Ступня НЕ проходил мимо такой возможности и сметал все, потому что это можно было впоследствии продать в городе. Как по мне, он уже несколько раз должен был получить какое-то наказание или даже сесть в тюрьму. Не знаю, почему все ему сходило с рук. Может, его охраняли какие-то ангелы; иногда такое случается, что они защищают не того, кого надо.

Я также знала, что он занимается браконьерством всеми возможными способами. Лес был его владением, все здесь принадлежало ему. Это был типичный грабитель.

Из-за него я не спала много Ночей. От бессилия. Несколько раз звонила в полицию - когда брали трубку, мое сообщение вежливо выслушивали, но реакции не было никакой. Большая Ступня снова отправлялся в свой поход, с охапкой ловушек на спине и зловещими криками. Мелкий, злой божок. Злобный и непредсказуемый. Он всегда был слегка навеселе и это, видимо, подпитывало в нем ярость. Бормотал себе под нос, палкой бил стволы деревьев, словно желая прогнать их со своего пути; мне казалось, что он уже родился слегка причумленным. Не раз я ходила за ним и собирала примитивные проволочные сети на Зверей, петли, привязанные к молодым согнутым деревцам так, что пойманное Животное взлетало вверх, как из пращи и зависало в воздухе. Иногда встречала мертвых Зайцев, Барсуков и Косуль.

- Надо перенести его на кровать, - сказал Матога.

Мне эта идея не понравилась. Не хотелось его касаться.

- Думаю, лучше дождаться полицию, - ответила я. Но Матога уже приготовил место на диване и засучил рукава свитера. Внимательно посмотрел на меня своими ясными глазами.

- Ты, наверное, не хотела бы, чтобы тебя так нашли. В таком состоянии. Это же не по-человечески.

О да, конечно, человеческое тело выглядит не по-человечески. Особенно мертвое.

Разве это не парадокс, что именно мы должны заниматься телом Большой Ступни, что это нам он оставил эту последнюю заботу? Нам, соседям, которых не уважал, не любил и ни во что не ставил.

Как по мне, после смерти должна происходить аннигиляция материи. Это был бы наилучшим способом избавиться от тела. Аннигилированные тела возвращались бы таким образом просто в черные дыры, из которых появились. Души путешествовали бы с неистовой скоростью к свету. Если Душа вообще существует.

Преодолевая невероятное отвращение, я поступила так, как приказал Матога. Мы вдвоем подняли тело и перенесли его на диван. Я удивленно почувствовала, что оно тяжелое и нисколько не кажется безвольным, скорее упрямо негнущееся, неприятное, как накрахмаленная простыня в прачечной. Увидела и носки, или скорее, то, что вместо них было на ногах - грязные тряпки, портянки, сделанные из разорванной на полосы простыни, серой и покрытой пятнами. Не знаю, почему вид этих портянок меня поразил так сильно, что ударил в грудь, диафрагму, во все мое тело, я не могла удержаться от рыданий. Матога едва взглянул на меня, холодно и с заметным укором.

- Надо его одеть, пока они не приехали, - сказал Матога, и я видела, что у него тоже дрожит подбородок от вида этого человеческого убожества (хотя он почему-то не хочет в этом признаться).

Сначала мы попытались стащить с него майку, грязную и вонючую, но ее невозможно было снять через голову, поэтому Матога достал из кармана какой-то хитроумный нож и разрезал ткань на груди. Теперь Большая Ступня лежал перед нами на диване полуголый, заросший волосами, как тролль, со шрамами на груди и руках, с неразборчивыми уже татуировками, на которых нельзя было ничего понять. Насмешливо прищурившись, наблюдал, как мы ищем в его полуразвалившемся шкафу какую-нибудь приличную одежду, чтобы одеть его, прежде чем тело окоченеет навеки, снова превращаясь в то, чем, собственно, оно и было - кусок материи. Рваные трусы виделись из-под новеньких серебристых спортивных брюк.

Я осторожно развернула отвратительные портянки и увидела его ступни. И удивилась. Мне всегда казалось, что ступни - наша интимная, наиболее личная часть тела, а вовсе не гениталии, не сердце и даже не мозг, органы без особого значения, которые так высоко ценят. Именно в ступнях сосредоточено существенная информация о Человеке, кто мы на самом деле, и каково наше место на земле. В столкновении с землей, на границе с телом содержится вся тайна - что мы построены из элементов материи и одновременно чужды ей, отделены. Ступни - наша вилка в розетку. А теперь эти ступни стали для меня доказательством его необычного происхождения. Он не мог быть Человеком, был какой-то безымянной формой, одной из тех, которые, как говорил наш Блейк, растворяют металлы до бесконечности, превращают порядок в хаос. Может, он был чем-то вроде демона. Демонических существ всегда узнавали по ступням, они оставляют на земле иные следы.

Эти ступни - очень длинные и узкие, с худыми пальцами с черными, бесформенными ногтями, казалось были созданы для хватания. Большой палец несколько отстоял от остальных, так же, как на руках. Все они поросли густыми черными волосами. Неужели такое бывает? Мы переглянулись с Матогой.

В почти пустой шкафу разыскали костюм кофейного цвета, немного потертый, но в принципе, почти неношеный. Никогда не видела его в нем. Большая Ступня всегда ходил в валенках и истертых штанах, а к ним надевал клетчатую рубашку и стеганую телогрейку, независимо от времени года.
Одевание покойного ассоциировалось у меня с ласками. Не думаю, чтобы он при жизни знал такую нежность. Мы слегка поддерживали его под руки и натягивали на него одежду. Своей тяжестью он налегал мне на грудь и, преодолев волну понятного отвращения, от которого подташнивало, я подумала, что стоит обнять это тело, похлопать по спине, сказать что-то успокоительное: не расстраивайся, мол, все будет хорошо. Однако я не сделала этого из-за присутствия Матоги. Он мог воспринять это как извращение.

Нереализованные действия превратились в мысли, и мне стало жаль Большую Ступню. Может, его бросила мать, и он был несчастным всю свою горемычную жизнь. Долгие годы страданий разрушают Человека сильнее, чем смертельная болезнь. Я никогда не видела, чтобы у него кто-то гостил, здесь не появлялись никакие родственники или друзья. Даже грибники не останавливались возле его дома, чтобы поговорить. Люди боялись и не любили Большую Ступню. Кажется, он общался только с охотниками, и то редко. На вид ему было под пятьдесят, и я бы много дала, чтобы увидеть его восьмой дом, нет ли там случайно объединенных каким-то аспектом Нептуна с Плутоном и Марса где-нибудь на Асценденте, так как он со своей зубастой пилой в мускулистых руках напоминал хищника, который живет только для того, чтобы сеять смерть и причинять страдания.

Чтобы надеть пиджак, Матога поднял и посадил покойника, и тогда мы увидели его большой, распухший язык, который во рту что-то придерживало, поэтому, поколебавшись минуту, стиснув от отвращения зубы и раз за разом отдергивая руку, я легонько схватила это «что-то» за кончик и увидела, что держу в пальцах косточку, длинную и тонкую, острую, как стилет. Рот мертвеца испустил гортанное бульканье и воздух, тихий свист которого очень напоминал вздох. Мы отскочили от покойника, оба, и Матога, видимо, чувствовал то же, что и я: Ужас. Особенно после того, как через мгновение на губах Большой Ступни показалась темно-красная, почти черная кровь. Зловещий ручеек, вытекающий наружу.

Мы оцепенели, напуганные.

- Ну, что ж, - дрожащим голосом сказал тогда Матога, - он подавился. Подавился костью. Кость стала в горле, застряла в горле кость, подавился, - повторял нервно. А потом, будто успокаивая сам себя, бросил:

- За работу. Конечно, это неприятно, но не всегда наши обязанности по отношению к ближним должны быть приятными.

Я поняла, что он назначил себя руководителем этой ночной смены, и покорилась ему.

Теперь мы полностью погрузились в неблагодарную работу, чтобы втиснуть Большую Ступню в бежевый костюм и достойно уложить покойного. Я давно не касалась чужого тела, не говоря уже о мертвом. Чувствовала, как с каждой минутой в него вливается неподвижность, как с каждым мгновением он коченеет; поэтому мы так спешили. И когда Большая Ступня лежал уже в праздничном костюме, лицо совсем утратило человеческое выражение, он превратился в труп, без сомнений. И только указательный палец правой руки не желал укладываться в традиционно сложенные ладони, а торчал вверх, словно хотел этим привлечь наше внимание, остановить на мгновение наши нервные, торопливые усилия. - А теперь берегитесь! - говорил этот палец. - Теперь берегитесь, потому что это то, чего вы не видите, важный начальный этап скрытого от вас процесса, достойный наибольшего внимания. Благодаря ему все мы оказались в этом месте и времени, в маленьком домике на плоскогорье, среди снега и Ночи. Я, как мертвое тело, а вы - как не слишком важные, пожилые человеческие Существа. Но это только начало. Только теперь все начнет происходить.


Мы стояли с Матогой в холодной, сырой комнате, в морозной пустоте, воцарившейся в этот неопределенный серый час, и я подумала: то, что оставляет тело, уносит с собой кусок мира, и каким бы оно ни было, хорошим или плохим, грешным или непорочным, оно оставляет после себя большое ничто.

Я посмотрела в окно. Светало, и постепенно эту пустоту стали заполнять ленивые снежинки. Они падали медленно, танцуя в воздухе и кружась вокруг своей оси, как перья.

Большая Ступня уже отошел, поэтому сложно было испытывать к нему какое-либо сожаление или обиду. Осталось тело, мертвое, облеченное в костюм. Сейчас он казался спокойным и довольным, как будто дух радовался, что наконец освободился из материи, а материя радовалась, что наконец избавилась от духа. В течение этого короткого времени произошел метафизический развод. Конец.

Мы сели у открытой двери кухни, и Матога протянул руку к початой бутылке водки, стоявшей на столе. Нашел чистую рюмку и налил, сначала мне, потом себе. Через заснеженные окна медленно слоился рассвет, молочный, как больничные лампочки, и в этом свете я заметила, что сосед небрит, а его щетина такая же седая, как мои волосы; что его полосатая застиранная пижама выбилась из-под кожуха, а кожух испачкан всеми возможными видами пятен.

Я выпила большую рюмку водки, которая согрела меня изнутри.

- Думаю, мы выполнили свой долг по отношению к нему. Потому что кто бы еще это сделал? - говорил Матога, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. - Он был маленьким, жалким сукиным сыном, ну и что?

Налил себе следующую рюмку и выпил ее залпом, а потом вздрогнул с отвращением. Было заметно, что он не привык пить.

- Пойду позвоню, - сказал он и вышел. Мне показалось, что его стошнило.

Я встала и начала присматриваться к этому ужасному беспорядку. Надеялась, что отыщу где-нибудь паспорт с датой рождения Большой Ступни. Мне хотелось знать, проверить его Счета.

На столе, застеленном истертым клеенкой, стояла гусятница с печеными кусками какого-то Животного, в кастрюле рядом, покрытый слоем белого жира, застыл борщ. Кусок, отрезанный от хлеба, масло в бумажке. На старом линолеуме валялось еще несколько костей, которые упали со стола вместе с тарелкой, так же, как стакан и кусочки печенья. Все это было раздавлено и втоптано в грязный пол.

И вдруг на подоконнике, на жестяном подносе, я увидела то, что мой мозг, защищаясь от увиденного, распознал только через несколько минут: это была ровно отрезанная голова косули. Рядом лежали четыре ножки. Полуоткрытые глаза все время чутко наблюдали за нашими действиями.

О да, это была одна из этих изголодавшихся панночек, которые доверчиво позволяют увлечь себя зимой мёрзлыми яблоками, и которые, попав в ловушку, умирают в муках, задушенные проволокой.

Когда я медленно представила, что здесь произошло, воспроизводя минуту за минутой, меня охватил ужас. Он поймал косулю в капкан, убил, а тело разорвал, зажарил и съел. Одно Существо поедало другое, в тишине, Ночью, молча. Никто не протестовал, гром не раздался с небес. И все-таки Кара пала на демона, хотя смертью не управляла ничья десница.

Быстро, дрожащими руками, я собирала объедки, маленькие косточки, в одно место, в кучку, чтобы позже их похоронить. Нашла старый целлофановый пакет и туда их складывала, эти косточки, одну за другой, в этот полиэтиленовый саван. И голову тоже осторожно положила в пакет.

Мне настолько хотелось узнать дату рождения Большой Ступни, что я начала нервно искать его паспорт - на буфете, среди бумаг, листов календаря и газет, затем в ящиках; там в сельских домах держат документы. Там он и был - в потрепанной зеленой обложке, наверное, уже и недействительный. На фотографии Великой Ступни было лет двадцать, продолговатое, асимметричное лицо и прищуренные глаза. Он не был красив даже тогда. Огрызком карандаша я переписала дату и место рождения. Большая Ступня родился 21 декабря 1950 года. Здесь.

Должна добавить, в этом ящике было еще кое-что: пачка фотографий, совсем свежих, цветных. Я быстро пересмотрела их, и одна привлекла мое внимание.

Посмотрела вблизи и уже хотела ее отложить. Долго не могла понять, что я вижу. Вдруг воцарилась тишина, а я оказалась как раз в ее эпицентре. Смотрела. Мое тело напряглось, я была готова к борьбе. В голове поднималась пена, в ушах нарастал зловещий гул, шум, будто из-за горизонта наступала многотысячная армия - голоса, звон железа, скрип колес, все вдали. Гнев приводит к тому, что ум становится четким и проникновенным, можно больше увидеть. Он вытесняет другие эмоции и господствует над телом. Нет сомнения, что в Гневе рождается любая мудрость, так как Гнев способен преодолеть любые границы.

Дрожащими руками я запихнула фотографию в карман и сразу после этого почувствовала, как все трогается вперед, как заводятся мировые двигатели и механизм начинает действовать - скрипнула дверь, вилка упала со стола на пол. Из моих глаз хлынули слезы.

Матога стоял на пороге.

- Не стоит он твоих слез.

Он крепко сжал губы и сосредоточенно набирал номер.

- Опять чешский оператор, - бросил. - Придется подняться на горку. Пойдешь со мной?

Мы тихо закрыли за собой дверь и двинулись через заносы. На горке Матога начал крутиться во все стороны с обеими мобильниками в вытянутых руках, ища покрытие. Перед нами лежала вся Клодзкая долина, омытая серебряным, пепельным рассветом.

- Привет, сынок, - заговорил Матога в телефон. - Я тебя не разбудил, а?

Невнятный голос ответил что-то, чего я не поняла.

- Потому что наш сосед умер. Думаю, он подавился костью. Сегодня. Сегодня ночью.

Голос оттуда опять что-то сказал.

- Нет, сейчас позвоню. Не было покрытия. Мы его уже одели с пани Душейко, знаешь, моей соседкой, - Матога посмотрел на меня, - пока он не окоченел...

Опять голос, только на этот раз более раздраженный.

- Так или иначе, он уже лежит в костюме...

Тогда кто-то там, в трубке, начал говорить много и быстро, поэтому Матога отодвинул телефон от уха и посмотрел на него недовольно.

После мы позвонили в Полицию.

______
[1] У.Блейк, перевод на украинский Марианны Кияновской.

Я была благодарна, что он пригласил меня выпить горячего чая. Чувствовала себя совершенно разбитой, и от мысли, что придется возвращаться в свой пустой, холодный дом, мне стало грустно.

Я поздоровалась с Сукой Большой Ступни, которая уже несколько часов, как жила у Матоги. Она узнала меня и, очевидно, обрадовалась. Мотала хвостом и, видимо, уже не помнила, что когда-то убежала из моего дома. Некоторые Собаки бывают простодушны, так же, как люди, и эта Сука, наверное, принадлежала к таковым. Мы сели на кухне у деревянного стола, такого чистого, что хоть ложись на него лицом. Я так и сделала.

- Ты устала? - спросил Матога.

Все здесь было светлое и чистое, теплое и уютное. Какое это счастье в жизни, когда тебе попадается чистая и теплая кухня. Со мной такого никогда не бывало. Я не умела соблюдать порядок вокруг себя и смирилась. Никак с этим не справиться.

Прежде чем я успела оглянуться вокруг, передо мной уже стоял стакан чая. В красивом металлическом подстаканнике с ушком, на подставке. В сахарнице был рафинад - эта картина напомнила о сладких времена моего детства и действительно улучшила настроение.

- Может, действительно не следовало трогать, - сказал Матога и открыл ящик стола, чтобы вытащить ложечки для размешивания сахара.

Сука крутилась под ногами, будто не хотела выпустить его из орбиты своего мелкого, худого тельца.

- Уронишь меня, - сказал Матога с неуклюжей нежностью. Было заметно, что это первый Пес в его жизни, и он не очень знает, как с ним обращаться.

- Как ты ее назовешь? - спросила я, когда первые глотки чая разогрели мне нутро, и клубок переживаний, который застрял в горле, немного растаял.

Матога пожал плечами.

- Не знаю, может, будет Муха или Шарик.

Я ничего не ответила, но мне эти клички не понравились. Это не были имена, которые подходили этой Суке, учитывая ее недавнюю жизнь. Надо было что-то для нее придумать.

Официальные имена и фамилии просто бессмысленны. Никто их не помнит, настолько они оторваны от личности и банальны, потому что ничем ее не напоминают. К тому же, каждое поколение имеет собственную моду и на тебе, ни с того, ни с сего, всех зовут Малгожата, Патрик или, не дай Бог, Янина. Поэтому я стараюсь никогда не использовать имен и фамилий, а использую прозвища, которые приходят в голову сами, когда мы впервые кого-то видим. Я уверена, что это самый правильный способ использования языка, совсем не похожий на жонглирование словами, лишенными значений. Например, фамилия Матоги - Сверщинский, так написано у него на дверях, и еще инициал «С.» - Интересно, как его зовут? Он всегда называл себя так: «Сверщинский», однако, видимо, не ожидал, что кто-то будет ломать себе язык, чтобы это сказать. Мне кажется, каждый из нас видит другого Человека по-своему, поэтому имеет право дать ему имя, которое он считает соответствующим и подходящим. Таким образом, мы становимся многоименными. У нас столько имен, со сколькими людьми мы общаемся. Я назвала Сверщинского Матогой и думаю, это прозвище хорошо передавало его Сущность и Свойства.

Но сейчас, когда я посмотрела на Суку, мне в голову сразу пришло человеческое имя - Марыся. Может, из-за сиротки, которая была такая же бедная и несчастная.

- А она случайно не зовется Марысей? - спросила я.

- Возможно, - ответил тот. - Да, пожалуй, что да. Ее зовут Марыся.

Похожим образом появилось и прозвище Большой Ступни. Это было несложно, пришло само, когда я увидела его следы на снегу. Матога сначала говорил на него «Мохнатый», но затем принял от меня «Большую Ступню». Это лишь означает, что я придумала для него правильное имя.

К сожалению, сама себе я не могла выбрать ни одного нормального имени. Считаю, что то, которое значится в документах, мне ужасно не подходит и обижает меня - Янина. Думаю, на самом деле меня должны звать Эмилия или Иоанна. Иногда думаю, это должно быть что-то вроде Ирмтруд. Или Божигнева. Или Навоя.

Матога же как огня избегает обращаться ко мне по имени. Это тоже что-то да значит. Всегда как-то так у него получается, что он сразу говорит мне «ты».

- Подождешь со мной, пока они приедут? - спросил сосед.

- Конечно, - охотно согласилась я и осознала, что не смогла бы назвать его Матогой. Близкие соседи не нуждаются в именах, чтобы общаться друг с другом. Когда я прохожу его дом и вижу, как он пропалывает огород, мне не нужно его имя, чтобы поздороваться. Это особый вид близости.

Наш поселок - это несколько домов, которые стоят на Плоскогорье, в стороне от остального мира. Плоскогорье - дальний геологический родственник столовых гор, их неблизкое будущее. До войны наше поселение называлось Люфтцуг, то есть Сквозняк, сейчас осталось разве что неофициальное Люфтцуг, потому официального названия нет. На карте видно только дорогу и несколько домов, никаких букв. Здесь всегда дует ветер, массы воздуха перекатываются через горы с запада на восток, из Чехии к нам. Зимой ветер становится резкий и свистящий; завывает в каминах. Летом зарывается в листья и шуршит, здесь никогда не бывает тихо. Многие люди могут себе позволить иметь один дом в городе, круглогодичный, официальный, а второй - такой легкомысленный, детский - в селе. Именно так эти дома и выглядят, по-детски. Небольшие, приземистые, с крутыми крышами и маленькими окошками. Все построенные перед войной и все расположены одинаково: длинными стенами на восток и запад, одной короткой на юг, и второй, к которой прилегает сарай - на север. Только дом Писательницы немного отличается эксцентричностью. К нему со всех сторон достроены террасы и балконы.

Оно и не удивительно, что люди покидают Плоскогорье зимой. Здесь трудно жить с октября по апрель, и я об этом хорошо знаю. Ежегодно здесь лежит глубокий снег, а ветер старательно вырезает из него сугробы и дюны. В результате последних климатических изменений потеплело везде, только не у нас на Плоскогорье. Напротив, особенно в феврале, снега стало больше и держится он дольше. Мороз часто доходит до двадцати градусов, а зима полностью заканчивается в апреле. Дорога неважная, мороз и снег уничтожают то, что пытается отремонтировать волость со своими скромными финансовыми возможностями. До асфальта приходится ехать четыре километра ухабистым проселком, но все равно там, внизу, нечего делать - автобус до Кудовы уезжает утром и возвращается после обеда. Летом, когда у немногочисленных местных бледных детей наступают каникулы, автобусы не ездят вовсе. В селе есть дорога, которая незаметно, словно волшебная палочка, превращает его в пригород небольшого городка. При желании, по этой дороге можно добраться до Вроцлава или Чехии.

Однако находятся такие, кого все это устраивает. Можно было бы выдвинуть немало Гипотез, если бы пришлось исследовать, почему. Психология и социология способны многое подсказать, но меня эта тема совершенно не волнует.

Например, я и Матога мужественно сопротивляемся зиме. На самом деле, это не совсем точное определение - «сопротивляемся»; мы скорее воинственно выпячиваем нижнюю челюсть, как эти мужчины на мостике в селе. Если их зацепить каким-нибудь нехорошим словом, они отлаиваются задиристо: «Ну что? Ну что?". В определенном смысле, мы тоже цепляем зиму, но она с нами не считается -так же, как и остальной мир. Старые эксцентрики. Хиппи божьей милостью.

Зима бережно окутывает все вокруг белой ватой, сокращает день так, что когда опрометчиво засидишься ночью, можно проснуться в Сумерках на следующий день. Признаюсь, такое все чаще случается со мной с прошлого года. Небо здесь висит темное и низкое, словно грязный экран, на котором продолжаются непрерывные битвы облаков. Именно для того и стоят наши дома - чтобы защищать нас от этого неба, иначе оно проникло бы внутрь наших тел, где, словно маленький стеклянный шарик, находится Душа. Если она вообще существует.

Не ведаю, что в течение этих темных месяцев делает Матога, мы не поддерживаем слишком близких отношений, хотя - не буду скрывать - я бы рассчитывала на большее. Видимся раз в несколько дней и тогда обмениваемся парой слов. Не для того мы сюда перебрались, чтобы устраивать совместные чаепития. Матога купил дом на год позже меня и похоже, что он решил начать новую жизнь, так же, как любой, у кого закончились идеи и деньги на старую. Кажется, работал в цирке, но не знаю, был ли он там, скажем, бухгалтером или акробатом. Предпочитаю думать, что акробатом, и когда он прихрамывает, представляю себе, что когда-то давно, в замечательные семидесятые, во время какого-то особого номера случилось так, что он не дотянулся рукой до перекладины и рухнул с высоты на посыпанную опилками арену. Но хорошенько подумав, я признаю, что профессия бухгалтера совсем неплоха, и любовь к порядку, им присущая, вызывает мое уважение, одобрение и неописуемое почитание. Восхищение к порядку в небольшом хозяйстве Матоги бросается в глаза сразу: дрова на зиму лежат, сложенные причудливыми кипами, напоминающими спираль. Таким образом образуется хорошенький, безупречно пропорциональный конус. Его кипы можно воспринимать как местные произведения искусства. Трудно не заметить этот прекрасный спиральный порядок. Минуя дом Матоги, я всегда останавливаюсь на минутку и восхищаюсь этим творческим сотрудничеством рук и разума, которое с помощью такой банальной вещи, как дрова, выражает само движение во Вселенной.

Тропа перед домом Матоги аккуратно посыпана гравием, и создается впечатление, что это какая-то особая дресва, одинаковые камешки, отобранные вручную в подземных скальных фабриках, где работают кобольды. На окнах висят чистые занавески, и все складки на них одинаковые; видимо, он пользуется каким-то специальным устройством. И цветы в его саду чистые и здоровые, прямые и стройные, как будто где-то фитнесом занимаются.


Сейчас Матога, подавая мне чай, распоряжался на кухне, и я видела, как ровно стоят стаканы в его буфете, какая безупречна салфетка лежит на швейной машинке. Так у него даже швейная машинка есть! Я смущенно зажала ладони между коленями. Давно я не уделяла им должного внимания. Ну что ж, я честно скажу, что мои ногти просто были грязными.

Когда сосед вытаскивал чайные ложечки, передо мной на мгновение открылся его ящик, и я не могла оторвать от него взгляда. Он была широкий и неглубокий, как поднос. Внутри, в ячейках, лежали тщательно рассортированные приборы и другие нужные на кухне принадлежности. Каждая вещь имела свое место, хотя большинство из них я никогда не видела. Костлявые пальцы Матоги деликатно выбрали две ложечки, которые сразу легли на салатовые салфетки у стаканов с чаем. К сожалению, немного поздно, я свой чай уже выпила.

Разговаривать с Матогой было сложно. Он совершенно неразговорчив, а если нельзя говорить, следует молчать. С кем трудно бывает разговаривать, так это с мужчинами.

У меня на этот счет есть собственная теория. Многие мужчины с возрастом начинают страдать тестостероновым аутизмом, который проявляется в постепенном снижении умственной деятельности, потере способности к общению и появлению проблем с формулировкой мыслей. Человек, страдающий этим недугом, становится молчаливым, и кажется погруженным в размышления. Таких больше интересуют различные Устройства и механизмы. Их привлекает Вторая мировая война и биографии известных людей, преимущественно преступников и политиков. Практически исчезает способность читать романы, потому тестостероновый аутизм нарушает психологическое восприятие героев. Думаю, Матога страдал этой болезнью.

Но в тот день под утро сложно было требовать от кого-либо красноречия. Мы были совершенно оглушены.

С другой стороны, я чувствовала огромное облегчение. Иногда, если подумать шире, несмотря на определенные привычки Разума, сделав Подсчет поступков, можно понять, что чья-то жизнь ничуть не хороша для других. Думаю, каждый со мной согласится.

Я попросила новый стакан чая, собственно говоря, только для того, чтобы помешать его этой хорошенькой ложечкой.

- Я как-то пожаловалась в полицию на Большую Ступню, - сказала я.

Матога на мгновение перестал вытирать насухо тарелочку для печенья.

- Из-за собаки? - спросил.

- Да. И из-за браконьерства. Я писала на него жалобы.

- И что?

- И ничего.

- Ты хочешь сказать - хорошо, что он умер, да?


Еще перед последним Рождеством я поехала в волость, чтобы лично подать заявление. До тех пор писала письма. Никто никогда на них не реагировал, хотя существует обязанность отвечать гражданам. Участок оказался небольшим и напоминал коттеджи, построенные во времена социализма, из заполученных различными способами материалов, какие попало и невеселые. И настроение здесь царило такое же. На окрашенных стенах висели листы бумаги, и на всех было написано «Объявление»; какое же это отвратительное слово. Полиция использует кучу ужасных слов, таких, например, как «потерпевший» или «обвиняемый».

В этой Плутоновой обители от меня сначала пытался избавиться молодой человек, сидевший за деревянной перегородкой на входе, а затем какой-то его начальник. Я хотела поговорить с Комендантом и настаивала на этом; была убеждена, что в конце концов у обоих лопнет терпение, и меня допустят к нему. Пришлось долго ждать, я уже боялась, что магазин закроют, а мне надо еще купить продуктов. За окном посерело, это означало, что было около четырех, и я прождала больше двух часов.

Наконец в конце рабочего дня в коридоре появилась какая-то молодая женщина и сказала:

- Пожалуйста, заходите.

Я немного замечталась, ожидая, поэтому сейчас пришлось сосредоточиться. Я направилась за женщиной к Коменданту местной полиции - на второй этаж, где был его кабинет.

Комендант был полным мужчиной примерно моего возраста, но обращался ко мне, словно я была его матерью или бабушкой. Он едва взглянул в мою сторону и сказал:

- Пусть пани садятся.

И чувствуя, что этой формой множественного числа он выказал свое сельское происхождение, кашлянул и поправился:

- Прошу садиться.

Я почти читала его мысли - наверное, он называл меня «женщиной», а когда моя обвинительная речь набрала силы - «бабой». «Ненормальная баба», «сумасшедшая». Я осознавала, с каким отвращением он наблюдает за моими движениями и как отрицательно оценивает мой вкус. Ему не нравились ни моя прическа, ни одежда, ни отсутствие покорности. Комендант смотрел мое лицо с растущим пренебрежением. Однако и я видела немало - это апоплектик, много пьет и имеет слабость к жирной пище. Во время моей речи его большая лысая голова покраснела от затылка до кончика носа, а на щеках стали заметны расширенные кровеносные сосуды, похожие на необычные военные татуировки. Он, наверное, привык командовать, тогда как другие должны были его слушаться, и легко взрывался гневом. Тип Юпитера.

Я видела и то, что он не понимает ничего из того, о чем я говорила - во-первых, потому, что я приводила непонятные для него аргументы, а во-вторых, не знал многих слов. И что это тип человека, который презирает то, чего не понимает.

- Он представляет угрозу для многих существ, человеческих и нечеловеческих, - закончила я свою жалобу на Большую Ступню, рассказав о своих подозрениях и наблюдениях.

Комендант не мог понять, шучу ли я над ним, или, может, он наткнулся на сумасшедшую. Других вариантов не было. Я видела, как кровь прилила к его лицу, несомненно, это был пикнический тип, который в итоге умрет от апоплексического удара.

- Мы понятия не имели, что он занимается браконьерством. Возьмемся за это дело, - сказал он сквозь зубы. - Возвращайтесь домой и не переживайте об этом. Я его знаю.

- Ладно, - примирительно ответила я.

А он уже встал, опершись на ладони, и это было явным сигналом того, что визит завершен.

Когда ты уже немолод, следует смириться с тем, что люди постоянно будут относиться к тебе с нетерпением. До сих пор я никогда не задумывалась над существованием и значением таких жестов, как торопливое притопывание, стремление не смотреть в глаза, повторение «да, да», похоже на подражание тиканью часов. Или поглядывание на циферблат, вытирание носа - теперь я хорошо понимаю весь этот спектакль, который должен выражать простую фразу: «Оставь меня в покое, старая баба». Я часто размышляла, сказал он так, если бы то же, что и я, говорил какой-нибудь хороший, молодой, сильный человек, или тоже так бы к нему отнесся? Или красивая брюнетка?

Он, видимо, ждал, что я подскочу со стула и выйду из комнаты. Но мне надо было сообщить еще одну, не менее важную вещь.

- Этот Человек закрывает свою Суку на целый день в сарае. Пес воет там и ему холодно, потому что помещение не обогревается. Или Полиция не может навести порядок, забрать у него Пса, а его самого как следует наказать?

Он молча смотрел на меня минуту, и то, что я приписала ему в начале, называя это пренебрежением, отразилось теперь на его лице очень выразительно. Уголки губ опустились, а губы слегка оттопырились.

Также было видно, что он пытается овладеть этим выражением лица, скрывая его за чопорной улыбкой, открывшей большие, пожелтевшие от сигарет, зубы. И сказал:

- Это не дело полиции, госпожа. Пес - это пес. Село есть село. А чего вы ждали? Собак держат на цепях в конурах.

- Я сообщаю Полиции, что происходит что-то неладное. Куда мне обращаться, кроме как к Вам?

Он захохотал.

- Раз неладно что-то, говорите, то, может, к ксендзу? - бросил он, довольный собственным чувством юмора, но, кажется, понял, что меня не слишком смешит его шутка, потому что сразу приосанился для виду. - Наверное, какие-то общества защиты животных. Поищите в телефонном справочнике. «Общество защиты животных», вон туда идите. Мы Полиция для людей. Позвоните во Вроцлав. У них там есть какая-то служба.

- Во Вроцлав! - воскликнула я. - Как вы можете так говорить! Это входит в обязанности местной полиции, я знаю закон.

- О! - иронически улыбнулся он. - И вы мне тут будете рассказывать, что входит в мои обязанности, а что нет?

В воображении я уже увидела наши войска, расположенные на равнине и готовые к битве.

- Да, с удовольствием, - я уже было собралась произнести длинную речь.

Он запаниковал и взглянул на часы, и пришел в себя, пряча свое пренебрежение.

- Да ладно, мы рассмотрим это дело, - равнодушно сказал Комендант через мгновение, начал собирать со стола бумаги и складывать их в портфель. Ускользнул.

И тогда я подумала, что он мне не нравится. Более того, почувствовала внезапный приток пренебрежения к нему, жгучего, как хрен.

Он решительно поднялся из-за стола, и я увидела, что у него огромное брюхо, которое не мог охватить кожаный форменный ремень. Стесняясь, он прятал свой живот где-то внизу, в неудобной, забытой области гениталий. Шнурки на его обуви были развязаны, видимо, он сбросил ботинки под столом. Сейчас надо было поскорее обуться.

- Можно узнать дату вашего рождения? - вежливо спросила я уже с порога.

Он остановился, озадаченный.

- А зачем она вам? - спросил подозрительно, открывая передо мной дверь в коридор.

- Я составляю Гороскопы, - сказала я. - Хотите? Могу и ваш составить.

На его лице появилась веселая улыбка.

- Нет. Спасибо. Меня астрология не интересует.

- Вы узнаете, чего можно ожидать в жизни. Не хотите?

Тогда он заговорщицки посмотрел на дежурного полицейского, сидевшего на проходной и, улыбаясь иронически, будто участвуя в забавной детской игре, продиктовал мне все данные. Я записала их, поблагодарила и, надевая капюшон куртки на голову, двинулась к выходу. У дверей успела услышать, как оба фыркнули от смеха, и меня догнали похожи на карканье слова:

- Психопатка ненормальная.

В тот же вечер, сразу после заката, Пес Большой Ступни начал выть снова. Воздух стал голубым, острым как бритва. Матовый, низкий голос наполнял его тревогой. Смерть у ворот, подумала я. Но смерть всегда у наших ворот, в любое время дня или ночи, ответила я себе. Потому лучше разговаривать с самим собой. По крайней мере, не бывает никаких недоразумений. Я устроилась на диванчике в кухне и лежала, потому что не могла делать ничего другого, только слушать этот пронзительный звук. Когда несколько дней назад я пошла к Большой Ступне, чтобы вмешаться, он меня даже домой не пустил, сказал, чтобы я не совала нос в чужие дела. Правда, этот жестокий Мужчина выпустил Суку на несколько часов, но потом все равно закрыл ее в темноте, где она снова выла целую Ночь.

Поэтому я лежала на диване, пытаясь думать о другом, но у меня, конечно, ничего не получалось. Чувствовала, как к мышцам приливает беспокойная, вибрирующая энергия, еще немного - и она разорвет мне ноги.

Я вскочила с дивана, обула сапоги и надела куртку, схватила молоток и металлический прут, и еще разные Орудия, попавшие мне под руку. Через мгновение, запыхавшись, я стояла под сараем Большой Ступни. Его не было дома, в окнах не было света, из трубы НЕ вился дым. Запер Собаку и исчез. Неизвестно, когда вернется. И даже если бы он был дома, я сделала бы то же самое. Через несколько минут усилий, от которых я совершенно взмокла, мне удалось разбить деревянные двери - доски у замка разошлись, и я отодвинула засов. Внутри было темно и влажно, валялись какие-то старые, ржавые велосипеды, лежали пластиковые бочки и прочий хлам. Сука стояла на куче досок, привязанная за шею веревкой к стене. Мне еще бросилась в глаза кучка ее дерьма, видимо, она всегда гадила на том же месте. Собака робко виляла хвостом. Смотрела на меня влажными глазами, счастливая. Я отрезала веревку, взяла Пса на руки, и мы пошли домой. Пока я не знала, что сделаю. Иногда, когда Человека охватывает Гнев, все кажется ему очевидным и простым. Гнев вводит порядок, показывает мир в реальном масштабе, в Гневе возвращается дар Ясновидения, который сложно получить в другом состоянии.

Я поставила ее на пол в кухне и удивилась, насколько она мала и тщедушна. Судя по ее голосу, этому мрачному вою, можно было бы ожидать, что это Пес размером со Спаниеля. А это был один из тех местных Псов, о которых говорят Страшко судетское, потому что они не слишком хороши. Небольшие, на тоненьких ножках, часто кривоватых, серо-бурой масти, со склонностью к полноте, а прежде всего - с заметным недостатком прикуса. Ну, что же, красотой она явно не грешила, эта ночная певица.

Она была беспокойна и вся дрожала. Выпила пол-литра теплого молока, от чего ее брюшко стало круглым, как мячик, а потом я поделилась с ней хлебом с маслом. Я не ждала гостей, поэтому мой холодильник был совершенно пустым. Я ласково говорила с ней, рассказывала обо всем, что делаю, а она смотрела на меня вопросительно, явно не понимая, почему все так внезапно изменилось. Потом я легла на своем диванчике, посоветовав ей также найти себе место для отдыха. Наконец, Сука залезла под батарею и уснула. Мне не хотелось оставлять ее одну на Ночь, поэтому я решила переночевать на диване.

Мой сон был беспокойным, в теле все еще перекатывалось возмущение и все время притягивало те же сны о раскаленных, раскаленных печах, бесконечной котельной с красными, горячими стенками. Пламя, запертое в печах, с гулом требовало освобождения, чтобы, когда это произойдет, выпрыгнуть наружу с ужасным взрывом и сжечь все в пепел. Думаю, эти сны могут быть проявлением ночной лихорадки, связанной с моей болезнью.

Я проснулась рано утром, когда было еще совсем темно. От неудобной позы шея совсем затекла. Сука стояла у изголовья и в упор смотрела на меня, жалобно повизгивая.

Постанывая, я встала, чтобы ее выпустить - ведь все то выпитое ею молоко должно, наконец, куда-то выйти. Сквозь открытую дверь пахнуло холодным, влажным воздухом, запахло землей и гниением - как из могилы. Сука вприпрыжку выбежала из дома, помочилась, смешно поднимая заднюю лапу, словно не могла решить, Пес она, или Сука. Затем печально посмотрела на меня - могу сказать, что заглянула глубоко в мои глаза - и помчалась в сторону дома Большой Ступни.

Вот так Сука вернулась в свою Тюрьму.

И след за ней простыл. Я кричала на ее, рассердившись, что позволила так легко себя обмануть и оказалась беспомощной против привычки жить в неволе. Я уже начала надевать сапоги, но это страшное серое утро перепугало меня. Иногда мне кажется, что мы находимся в склепе, большом, просторном, многоместном. Смотрела на мир, окутанный серым Мраком, холодным и неприятным. Тюрьма не вне нас, она внутри каждого из нас. Возможно, мы не умеем без нее жить.

За несколько дней, еще до того, как выпал большой снег, я видела полицейский «Полонез» у дома Большой Ступни. Признаюсь, я обрадовалась, увидев машину. Да, я получила удовольствие от того, что Полиция наконец пришла к нему. Я разложила два удачных пасьянса. Представляла себе, что его арестуют, выведут в наручниках на руках, конфискуют запасы проволоки, заберут пилу (на это Орудие следует выдавать такое же разрешение, как на оружие, потому что она сеет среди растений большие разрушения и опустошение). Однако автомобиль уехал без Большой Ступни, быстро сгустились Сумерки и пошел снег. Сука, которую снова закрыли, выла весь вечер. Первым, что я увидела утром на прекрасном, безупречно белом снегу, были неуверенные следы Большой Ступни и желтые пятна мочи вокруг моей серебряной ели.


Вот что я вспомнила, когда мы сидели на кухне Матоги. И своих Девочек.

Матога, слушая рассказ, сварил яйца в мешочек, и подал их на фарфоровых подставках.

- У меня нет такого доверия к органам власти, как у тебя, - сказал он. - Все нужно делать самому.

Не знаю, что он имел тогда в виду.